Происхождение классового общества

На протяжении сотен тысяч лет человечество, населяющее Землю, обходилось без частной собственности, классов, государства или каких-либо иных элементов известного нам классового общества. Несмотря на это, нас пытаются уверить, что классовое деление — это естественное и универсальное условие существования человечества. Как показывают в своей статье Джош Холройд и Лори О’Коннел, современная археология предоставляет множество доказательств того факта, что разделение общества на классы — относительно недавнее явление в человеческой истории. И так же, как оно однажды появилось из небытия, полагают марксисты, так же оно в него и вернется.

[Source]

Смотря на сегодняшний мир и видя миллиарды тех, кто страдает от нищеты, рабства и угнетения, легко предположить, что подобные ужасы сопровождали человечество весь период его существования. В конце концов, на протяжении тысячелетий короли, философы и священники говорили нам, что удел страданий от проявлений подобных зол заключен в самой человеческой природе. Однако серьезное изучение нашего далекого прошлого доказывает обратное. Почти весь период нашего существования как вида мы жили в коммунистических общинах охотников-собирателей, без каких-либо господ или хозяев.

Для защитников нынешнего порядка этот простой факт несет с собой сокрушительное опровержение всего их мировоззрения. Потому-то многие буржуазные историки и философы склонны совершенно игнорировать эту тему. Те, кто бросает вызов нашему коммунистическому прошлому, объясняют происхождение неравенства тем, что наша жадная, деспотическая природа заявила о себе спустя тысячи лет бездействия. Необходимо понимать, чем все это в действительности является: ложным распространением капиталистической морали на всю историю человечества. В действительности, как отмечал Маркс в «Нищете философии»: «Вся история есть не что иное, как беспрерывное изменение человеческой природы».

Если мы хотим придерживаться подлинно научного подхода к развитию общества, мы должны понимать, что рождение классового общества не было ни досадной случайностью, ни пробуждением некой ранее дремавшей внеисторической «человеческой природы». Оно явилось необходимым этапом в непрерывной эволюции общества, порожденной, возможно, величайшей революцией в производительных силах человечества. И вопрос этот отнюдь не академический. Понимая рождение классового общества, мы можем понять реальную природу его институтов и обнаружить средства их ниспровержения.

Природа и человек

Маркс объяснил, что самая главная черта нашего общества — это отношения, выстраиваемые между человеком и природой. Речь идет не о неком абстрактном идеале, а о совершенно практичном признании того факта, что для выживания людей им всегда нужны ресурсы, поступающие из окружающего их мира.

Наши отношения с миром природы опосредуются трудом, который носит общественный характер. Благодаря тому процессу мы добываем ресурсы, а также отыскиваем источники пищи и крышу над головой. К неловкости многих современных археологов, людям всегда приходилось трудиться, чтобы выжить. Как объяснял Маркс:

«Труд как созидатель потребительных стоимостей, как полезный труд, есть… вечная естественная необходимость: без него не был бы возможен обмен веществ между человеком и природой».

Несмотря на неизменность того факта, что мы трудимся, то, как мы это делаем, а также те потребности или желания, которые мы стремимся удовлетворить, менялись кардинально. На протяжении миллионов лет человечество вырабатывало инструменты и методы лучшего достижения своих целей. Однако появление средств удовлетворения даже самых базовых наших потребностей обязательно вело к созданию новых потребностей, новых социальных отношений и совершенно нового образа жизни. Это постоянное взаимовлияние определяло для нас многое — двигаемся ли мы на новое место или остаемся на старом, работаем ли мы круглый год или сезонно — и даже имело влияние на нашу физиологию и эволюцию. Изменяя окружающую среду, мы тем самым меняем и самих себя. В этом и заключена основа всего человеческого прогресса.

В своей надгробной речи на могиле Маркса, Энгельс следующим образом изложил в сжатом виде этот фундаментальный принцип исторического материализма:

«Подобно тому как Дарвин открыл закон развития органического мира, Маркс открыл закон развития человеческой истории: тот, до последнего времени скрытый под идеологическими наслоениями, простой факт, что люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством, религией и т. д. что, следовательно, производство непосредственных материальных средств к жизни и тем самым каждая данная ступень экономического развития народа или эпохи образуют основу, из которой развиваются государственные учреждения, правовые воззрения, искусство и даже религиозные представления данных людей и из которой они поэтому должны быть объяснены, а не наоборот, как это делалось до сих пор».

В первом томе «Капитала» Маркс пишет: «Употребление и создание средств труда, хотя и свойственные в зародышевой форме некоторым видам животных, составляют специфически характерную черту человеческого процесса труда». Археология демонстрирует нам, что данный факт имел место с тех пор, как современный человек появился на планете, и даже раньше. Некоторые из наших самых ранних предков-гоминид, Homo habilis и Homo ergaster, уже создавали каменные орудия труда. Олдувайская культура орудий, обнаруженных в ущелье Олдувай в Танзании, насчитывает 2,6 миллиона лет. На протяжении всего периода палеолита (окончившегося приблизительно в 10 тысячелетии до н.э.) прослеживается появление одного комплекса орудийных культур за другим — ашельского, мустьерского, шательперонского и т. д. Мы даже можем проследить, наряду с производством этих орудий, развитие сознания и усложнение человеческой мысли. Как правило, каждый новый орудийный комплекс оказывался более симметричен и требовал более перспективного планирования, чем предыдущий, что выводило развитие мозга современного человека на новые высоты.

Еще одним подтверждением действенности материалистического метода является то, что даже археологи-немарксисты вынуждены периодизировать прошлое с точки зрения материальной культуры, преобладавшей в каждую эпоху. Недаром мы говорим о палеолите (от древнегреческого «древнекаменный»), неолите («новый камень»), бронзовом веке и т.д. Все эти наименования относятся к материалам, которые использовались для изготовления инструментов, от которых в то время зависело производство. Как отмечал Маркс в первом томе «Капитала»:

«Такую же важность, какую строение останков костей имеет для изучения организации исчезнувших животных видов, останки средств труда имеют для изучения исчезнувших общественно-экономических формаций. Экономические эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как производится, какими средствами труда. Средства труда не только мерило развития человеческой рабочей силы, но и показатель тех общественных отношений, при которых совершается труд».

Эту простую, но революционную идею никак не желают принимать в академических кругах. И действительно, этот самый базовый принцип исторического материализма воспринимается с тем же ужасом и возмущением на университетских факультетах, с которым воспринималась теория естественного отбора Дарвина в гостиных викторианских времен.

Результатом является то, что современное научное сообщество значительно отстает в понимании общества даже от древнегреческих философов. И Платон, и Аристотель признавали наличие материальной основы своего досуга. Как писал Аристотель в своей «Метафизике», теоретические искусства развивались там, где у людей свободное время присутствовало в избытке. «Так где-то в Египте впервые образовались искусства математического характера, ибо там можно было иметь досуг касте жрецов». Последнее обязательно предполагает определенную степень развития производительности труда, а вместе с ней и реорганизацию структуры самого общества. Обратимся же теперь к самым ранним зачаткам этого процесса.

Первобытный коммунизм

Археологи обнаружили совсем немного свидетельств существования неравенства до периода неолита, начавшегося немногим менее 12 тысячелетий назад. Свидетельства, собранные из палеолитических мест стоянки человека по всему миру, дают картину небольших, невероятно мобильных сообществ, выживание которых зависит от охоты, рыболовства и собирательства, и где едва ли можно обнаружить какие-либо различия в богатстве или статусе, если судить по вещам, обнаруженным в местах погребений.

Конечно, мы никогда не сможем точно сказать, как детально выглядели доисторические общества охотников-собирателей. Но антропологические исследования ныне существующих сообществ охотников-собирателей, таких как народ кунг в пустыне Калахари, дают представление о том, какими они могли быть. Антрополог Ричард Лики пишет:

«У кунг нет ни вождей, ни лидеров… никто не отдает приказов и не исполняет их… привычка делиться глубоко пронизывает ценности собирателей кунг, так же как принцип прибыли и рациональности является центральным для капиталистической этики».

Данный взгляд хорошо подтверждается наблюдениями за ныне существующими сообществами охотников-собирателей по всему миру и вполне согласуется со свидетельствами, которые дают палеолитические стоянки. Но эгалитаризм нашего доисторического прошлого не был чисто культурным или моральным феноменом; по существу, это происходило из того факта, что тогда не было и не могло быть частной собственности, кроме владения орудиями и другими личными вещами. Эти группы были успешными, умелыми охотниками-собирателями, жившими как они жили изо дня в день, из года в год, но не накапливающими никаких значительных излишков. Соответственно, отсутствовала концепция собственности на землю или представление о наследовании.

Наиболее ярко это проявляет себя в практиках аборигенов пустыни Центральной Австралии, общепризнанно считающихся одной из старейших непрерывно существующих культур на Земле, которая насчитывает уже более 50 000 лет. В 1960-х гг. антрополог Ричард Гулд жил с охотниками-собирателями в центре Австралии. Им отмечалось, что вся еда, принесенная в лагерь, «тщательно распределялась между всеми членами группы, даже если это была всего лишь маленькая ящерица». Основываясь на раскопках каменных убежищ тех мест, Гулд выдвинул гипотезу, согласно которой жители этого региона жили сходным образом с момента первого заселения региона Homo sapiens. Принцип, лежащий в основе этой крайней, даже абсолютной, формы коммунизма обнаружить нетрудно: нужда, в конечном итоге вызванная относительно низким уровнем развития производительных сил и низким уровнем подчинения себе природной среды. Несмотря на то, что другие общества охотников-собирателей не сталкивались с подобными суровыми условиями, тот же действующий принцип прослеживается во всем палеолитическом мире.

Женщины и первобытный коммунизм

Еще одна черта эгалитарного характера палеолитического общества — равноправное положение женщин. Как писал Фридрих Энгельс в своем шедевре «Происхождение семьи, частной собственности и государства»:

«Одним из самых нелепых представлений, унаследованных нами от эпохи просвещения XVIII века, является мнение, будто бы в начале развития общества женщина была рабыней мужчины.

Женщина у всех дикарей и у всех племен, стоящих на низшей, средней и отчасти также высшей ступени варварства, не только пользуется свободой, но и занимает весьма почетное положение». Основываясь на самых свежих антропологических исследованиях того времени, в частности на исследовании ирокезов, проделанном Генри Льюисом Морганом, Энгельс выдвинул революционную идею о том, что систематическое угнетение женщин в действительности является относительно недавним явлением в истории нашего вида. Анализируя не только ирокезское общество, но и древних афинян, римлян и германцев, он утверждал, что «историческое поражение женского пола» имело экономическую основу — частную собственность на средства производства, в частности на землю и скот, и ее накопление в руках мужчин.

Кроме того, если угнетение женщин имело начало, заключал Энгельс, значит, ему можно положить и конец. Установление коммунистического общества, где не будет частной собственности и классовой эксплуатации, восстановило бы свободу и равенство мужчин и женщин на более высоком, никогда ранее не виданном уровне. Именно эта позиция с тех пор вооружает и вдохновляет марксистов на борьбу за женское освобождение.

Однако это революционное понимание отвергалось не только защитниками нынешней системы, но даже феминистскими теоретиками, утверждающими, что интерпретация Энгельсом первобытного коммунистического общества — не что иное, как «утешающий миф». В последние годы даже якобы «марксистские» академические ученые присоединились к этим нападкам на основу теории Энгельса. Кристоф Дарманжо из Парижского университета, например, утверждает, что «мужская монополия на охоту и оружие повсюду давала мужчинам более сильное положение по сравнению с женщинами», означавшее, что «женщины повсюду оказывались в такой ситуации, когда их можно было свести к роли простых инструментов в мужских стратегиях».

Примечательно в этом аргументе то, что, в попытке поправить Энгельса на основе более современных исследований, он повторяет то же в точности ложное предположение, которое Энгельс разбил более 100 лет назад. Первое исходное положение Дарманжо состоит в том, что охота и оружие всегда были мужской монополией. Для того чтобы этот тезис был верен, он должен иметь универсальное применение, т.е. означать, что эта предполагаемая монополия существовала всегда и везде, без исключений. Но сделать подобное утверждение просто невозможно, поскольку оно опровергается большинством современных исследований, в том числе сообществ охотников-собирателей, продолжающих существовать и поныне. Например, женщины аэта на Филиппинах, как известно, занимаются охотой с использованием оружия. С погружением в прошлое картина становится еще более сложной, примерами чего может быть обнаружение охотничьего снаряжения в могиле молодой взрослой женщины в Андах, датируемой примерно 7000 годом до н.э., и изображения женщин, охотящихся с копьями на самых ранних наскальных рисунках в индийском Бурзахоме, датируемых примерно 6000 г. до н.э. Однако, даже если мы согласимся с тем, что охота обычно была прерогативой мужчин, аргумент Дарманжо содержит гораздо более пагубную ложь — предположение, что в любом случае женщины низводились к роли «простых инструментов».

Ни один марксист не станет отрицать, что существуют естественные различия между мужчинами и женщинами, и что, следовательно, некая форма разделения труда существует между полами во всех обществах. Тот факт, что женщины вынашивают и рожают детей, — один из очевидных примеров этого. В зависимости от природного окружения, и имевшихся у сообщества ресурсов, это могло означать, что мужчины отходили дальше от лагеря, например, участвовали в охотничьих экспедициях, в то время как женщины, как правило, сосредотачивались на сборе ресурсов ближе к дому, беря с собой детей. Такое разделение труда наблюдалось, например, среди кунг. Однако решающим моментом является здесь то, что в таких обществах иное положение в разделении труда на этой ранней стадии не может трактоваться как доказательство угнетения или эксплуатации со стороны другой части общества. Напротив, все имеющиеся свидетельства говорят об обратном.

Указывая на кунг, Патрисия Драйпер пишет:

«Мужчины и женщины групп охотников-собирателей эгалитарны в отношениях друг с другом. Обычно они живут в смешанных группах в лагере, хотя их работа обычно выполняется в группах, состоящих из представителей одного пола. Женщины не проявляют отличий от мужчин. Живя небольшими группами без развитых руководящих ролей, они принимают решения на основе консенсуса, в чем женщины участвуют наряду с мужчинами».

Описанных здесь женщин вряд ли можно назвать чьими-то «инструментами». Отнюдь. Во многих случаях, таких как у кунг, растения, собранные женщинами, «составляют до 80% ежедневного рациона сообщества», и «в отличие от мужчин-охотников, женщины-собирательницы сохраняют контроль над окончательным распределением пищи, которую они собрали». Антрополог Крис Найт утверждает, что во многих обществах охотников-собирателей «молодой человек никогда не получает постоянных сексуальных прав на женщину, которую он регулярно посещает. Вместо этого он должен постоянно зарабатывать одобрение, отдавая все свое добытое мясо теще, чтобы она распределяла его, как ей заблагорассудится». Опять же, кто здесь кого контролирует?

Кроме того, владение оружием или обладание большей силой не обязательно ведет к насилию в отношении женщин. В одном из исследований 1989 года показывается, что традиционные, кочевые или полукочевые бушмены из племени сан были «одним из шести обществ в мире, где бытовое насилие было почти неслыханным делом». Это совершенно поразительный факт, учитывая перманентную пандемию насилия в отношении женщин, уносящую десятки тысяч жизней каждый год во всем мире.

Образ мужчин как доминирующих «кормильцев» и женщин как подчиненных «домохозяек» совершенно анахроничен — подобная концепция доисторической эпохи словно взята из мультсериала «Флинтстоуны». Устойчивость этой идеи не имеет ничего общего с наукой или историческими исследованиями. Это лишь отражение того факта, что те, кто пропагандирует этот миф, неспособны подняться над представлениями и предрассудками современного им классового общества. Принимая предрассудки классового общества, вы в конечном итоге принимаете и его выводы, отвергающие возможность не только равенства между мужчинами и женщинами, но и создания более равноправного общества в целом. Иными словами, этот якобы научный аргумент в конечном счете сводится только к одному — слепой вере в вечность и нерушимость классового общества.

Начало цивилизации

Нередко задаются вопросом, как люди могли перейти от этого, казалось бы, утопического примитивного коммунистического общества к такому, где подавляющее большинство людей подвергается угнетению. Антрополог Маршалл Салинс даже придумал термин «общество первоначального изобилия», основываясь на своем собственном исследовании групп охотников-собирателей, где делался вывод о том, что каждому взрослому человеку нужно было работать всего три-пять часов в день для сбора достаточного количества ресурсов. Хотя это, вероятно, преувеличение, основанное на слишком узком определении «работы», оно действительно ставит под сомнение идею о том, что общества охотников-собирателей постоянно стояли на грани голода. Но точно так же, как мы должны отвергать гоббсовский миф о жизни, всегда бывшей «мерзкой, грубой и короткой» до ее освобождения в результате цивилизирующих репрессий со стороны государства, мы также должны опасаться слишком сильно перегнуть палку в другом направлении.

Существование палеолитического общества не имело ничего общего с неким эдемским состоянием здоровья и изобилия. Популяции ледникового периода были вынужденно малочисленными, не сильно устойчивыми и слабо контролирующими условия своего существования. Большинство из них могли потребить всю имеющуюся у них пищу в течение нескольких часов или дней, что предполагало весьма ограниченный продуктовый излишек, если тот вообще присутствовал. Большинство групп охотников-собирателей сопровождала малая продолжительность жизни, а также низкая рождаемость. Даже после того, как последний ледниковый период закончился примерно в 9700 г. до н.э., нужда и лишения продолжали оставаться проблемой, с которой постоянно сталкивались общины охотников-собирателей. Приведем лишь один пример. На раскопках стоянки в Махадаха в Индии, датируемой 4000 г. до н. э., предполагаемый возраст гибели всех 13 найденных скелетов составлял от 19 до 28 лет, но «вероятно, намного ближе к 19». Никто не был старше 50 лет. Тогда, как и сейчас, движущей силой развития была борьба за средства выживания и процветания перед лицом невзгод: «производство и воспроизводство непосредственной жизни».

Точно так же, как необходимость улучшения способов сбора ресурсов стимулировала разработку каменных орудий, так же она подталкивала людей к поиску более разнообразных и стабильных источников пищи. Процесс этот зажил своей собственной жизнью, что было связано с глобальным потеплением, произошедшим примерно 20 тысячелетий лет назад. В этот период повышение температуры и уровня влажности, а также отступление ледяного покрова открыли людям целые регионы, значительно увеличив количество и разнообразие доступных им ресурсов. Побуждаемые к действию изменяющейся окружающей среды, охотники-собиратели быстро выработали новые, более искусные способы добычи этих ресурсов, что привело к взрывному развитию производительных сил человечества.

Старые каменные орудия, такие как ручные топоры, сменились «микролитами», каменными орудиями меньшего размера, такими как сверла и наконечники стрел. Из костей делались тонкие иглы для сшивания различных типов меха — создавалась теплая многослойная одежда, которую люди использовали для освоения холодных дебрей Сибири. Гарпуны вырезались из рогов оленей, дабы люди могли пользоваться увеличившейся доступностью рыбы. Для ловли угрей мастерились плетеные клетки. Это был качественный, а также количественный скачок в производительности и масштабах человеческого труда.

Помимо охоты и рыбалки, люди также использовали в своих нуждах дикие растения, которые начали произрастать в более теплом и влажном климате. Самый ранний известный сбор дикорастущих трав датируется последним ледниковым периодом, (около 21000 до н.э.), в Охало в современном Израиле. Примерно к 14000 г. до н.э. в этом регионе выращивались дикая пшеница, однозернянка и ячмень. Данное явление, которое в то время могло показаться лишь небольшим достижением, знаменует собой самое начало процесса, который необратимо изменит отношения человечества с миром природы, а вместе с тем и саму человеческую жизнь.

Начальная культивация зерновых и других растений была еще далека от сельскохозяйственного производства периода неолита. В большинстве мест она стояла близко к форме т.н. «дикого огородничества», когда земледельцы регулярно посещали участки, где, как им было известно, произрастали нужные растения, чтобы они могли собрать все то, что было доступно. Но даже через эту, казалось бы, пассивную форму собирательства, люди активно преобразовывали природу как сознательным, так и бессознательным образом.

Многие из растений и животных, которые сегодня используются в качестве основных продуктов питания, существовали не всегда. Кукуруза, фасоль, тыква, основные зерновые культуры и даже свиньи, овцы и крупный рогатый скот, какими мы их знаем сегодня, эволюционировали в результате вмешательства человека в природу много тысяч лет назад. К примеру, дикие травы, которые выращивали в таких местах, как Охало, содержали зерна гораздо меньшего размера, чем та пшеница, которую мы потребляем сегодня. Обнаружение зерен большего размера в Джерф-эль-Ахмаре на территории современной Сирии позволяет сделать предположение, что еще в 13 тысячелетии до н.э. люди сознательно засевали почву более крупными зернами с целью повышения урожайности.

Что еще более важно, колосья этих древних трав могли отламываться и самопроизвольно рассыпаться в разное время, увеличивая шансы на успешное размножение. Но то, что хорошо для растения, не обязательно хорошо для собирателя. Большая часть потенциального урожая терялась еще до появления последнего. У современных зерновых культур существует ось колоса, благодаря которой колосья остаются на месте до тех пор, пока кто-нибудь не придет их собирать. Эта биологическая трансформация стала результатом вмешательства и инновации со стороны людей. При правильных условиях, преднамеренное улучшение техники собирателей приводило к управлению отбором и появлению новых видов пшеницы и ячменя, что само по себе явилось впечатляющим развитием производительных сил.

Неолитическая революция

Наряду с увеличением ресурсов и улучшением орудий и методов в этот период начинают появляться первые поселения. Судя по всему, изначально это были полупостоянные или сезонные лагеря, в которые люди возвращались все чаще и чаще, такие как Стар-Карр в Британии (датируемый примерно 9 тысячелетием до н. э.). Но со временем в этот период появляются первые в мире постоянные деревни. Ранний пример этого можно найти в «натуфийском» Айн-Маллахе в Леванте (датируется примерно 12500 г. до н.э.), где люди проживали на постоянной основе, полагаясь на охоту на газелей наряду с выращиванием дикой пшеницы и ячменя.

Однако даже на самых поздних стадиях эпипалеолита (буквально «поздний старокаменный» век) постоянные поселения были очень редки, и обнаружить их можно было только в местах с исключительно благоприятными природными условиями, таких как Айн-Маллаха или в местах нереста лосося в Поверти-Пойнт на Тихоокеанском Северо-Западе. На этом этапе было чрезвычайно сложно, а в некоторых случаях просто невозможно создать аналогичные условия где-либо еще, и потому распространение поселений и средств к существованию в конечном итоге определялось природными условиями. Но события, происходившие в то время, готовили почву для масштабных преобразований, где исключение становилось правилом.

В истории кризисы часто служили катализаторами протекавших в глубине процессов изменений. Такие кризисы могли быть как внутренними, так и внешними. Перед появлением сельского хозяйства на Ближнем Востоке мир стал значительно холоднее, что привело к возвращению к ледниковым условиям, известным как поздний дриас (примерно 11000 — 9700 лет до н.э.). По мере того как расстраивалась миграция стад и рост диких трав, устоявшийся образ жизни для многих людей становился более невозможен. Некоторые наверняка погибли бы, а многим пришлось бы вернуться к более подвижному образу жизни. Но предыдущие изменения, которые постепенно накапливались на протяжении тысячелетий, не были потеряны.

Когда люди покидали угасающие поселения, они брали с собой зерна и сеяли их в совершенно новых местах. Считается, что создание новых наделов и больший упор некоторых сообществ на выращивание зерновых с использованием кремневых серпов ускорили процесс естественного и искусственного отбора, который, в конечном итоге, привел к появлению полностью окультуренной пшеницы, а вместе с ней и средств преодоления ограничений старых поселений охотников-собирателей. Мы можем ясно увидеть этот процесс в Абу-Хурейре, на территории современной Сирии, где люди отреагировали на глобальное похолодание интенсивным выращиванием дикой ржи, — именно там были найдены самые старые одомашненные зерновые культуры, датируемые примерно 10500 годом до н. э.

Примерно с 9500 г. до н.э. люди в Леванте и Юго-Восточной Турции вернулись к оседлой жизни, но на этот раз на качественно более высоком уровне, основанном на окультуренных зерновых и одомашненных животных, таких как овцы и козы, которые также были преобразованы сознательным вмешательством людей-охотников, превратившихся в пастухов. Примерно к 8 тысячелетию до н.э. этот новый образ жизни распространился по Ближнему Востоку и вскоре начал распространяться в Европе и Южной Азии. Оседлое сельское хозяйство также независимо возникло в других местах, включая Китай, некоторых частях Африки и Америки. Археолог-марксист Вир Гордон Чайлд назвал этот процесс «неолитической революцией».

Для буржуазных ученых описание чего-либо как «революции» в учебнике археологии звучит слишком по-марксистски. Вместо этого они утверждают, что одомашнивание и развитие сельского хозяйства следует называть «неолитическим переходом», потому как это был процесс, разворачивавшийся в течение длительного периода времени. Но это совершенно детский способ понимания истории. Кембрийский взрыв (период быстрой диверсификации сложной многоклеточной животной жизни) занял более десяти миллионов лет, но он все равно имел взрывной характер по сравнению с миллиардами лет невероятно медленной эволюции, которые ему предшествовали. Неолитическая революция была столь же масштабной и быстрой трансформацией с точки зрения человеческого общества. Homo sapiens существует около 300 тыс. лет, но эти изменения произошли всего за несколько тысяч лет и были совершенно потрясающими, породив новый образ жизни, новый способ производства, а вместе с тем и новый этап в развитии человечества.

Роль идей

Другое возражение против «традиционного» изображения неолитической революции направлено против ее материалистических выводов. Оглядываясь назад на эти процессы с расстояния более чем в 10 тысячелетий легко проследить то неизгладимое влияние, которое развитие человеческого труда и техники оказало как на природу, так и на общество. Но точно так же как понятие неолитической «революции» слишком сильно отдает марксизмом для современного академического истеблишмента, так и это подтверждение самых базовых идей исторического материализма является слишком неудобным для некоторых «научных» умов. К примеру, Энтони Гидденс, социолог, стоящий за «Третьим путем» Тони Блэра, утверждает, что, поскольку оседлость предшествовала появлению сельского хозяйства в нескольких местах, развитие производительных сил нельзя рассматривать как определяющий фактор в неолитической революции, а также в истории в целом. Гидденс пишет:

«Общественная жизнь человека не начинается и не заканчивается производством. Когда Мамфорд называет человека “созидающим, самообучающимся и самовоспроизводящим животным” и когда Франкель видит в человеческой жизни “поиск смысла”, они ближе к нахождению основы для философской антропологии человеческой культуры, чем Маркс».

Относительно недавно сделанные раскопки в Гебекли-Тепе на юго-востоке Анатолии, на территории современной Турции, заявлялись как дополнительное свидетельство в пользу данной идеалистической концепции истории. Место это датируется 9600 годом до н.э., самое начало неолита, то есть до зарождения наиболее ранних неолитических поселений, и имеет величественные каменные алтари, явно указывающие на то, что тогда существовала определенная степень разделения труда и излишки рабочего времени, которое можно было посвятить строительству. Есть также множество свидетельств того, что это место находилось в использовании круглый год. Однако обилие костей диких животных и отсутствие одомашненных животных предполагает, что люди, построившие этот «храм», были охотниками-собирателями. Это замечательное открытие вызвало поток восторженных статей, провозгласивших смерть материализма. Утверждалось, что переход к оседлому образу жизни произошел не из-за развития сельского хозяйства или каких-либо других изменений, связанных с производством, но по причинам религиозного характера, а уж затем развилось сельское хозяйство как средство пропитания общины. «Полагаю, нам открывается то, что цивилизация — это продукт человеческого разума», — заявил работавший там ведущий археолог Клаус Шмидт.

Но прозрение относительно того, что цивилизация является «продуктом разума», далеко не так глубоко, как полагает ее автор. Паровая машина также была продуктом разума, как и фабричная система. Кремневый серп был порождением разума. Если даже самый воинственный материалист готовит себе еду, делает он это потому, что у него присутствует соответствующая идея. Но это абсолютно ничего нам не говорит, кроме неоспоримого факта, что все эти вещи сознательно создаются людьми.

Как сказал Энгельс: «Все, что приводит людей в движение, должно пройти через их голову; но какой вид принимает оно в этой голове, в очень большой мере зависит от обстоятельств». Возникает вопрос, почему люди, построившие Гебекли-тепе, в первую очередь решили соорудить такое большое и постоянное место поклонения, а уж затем обратиться к выращиванию пшеницы для снабжения себя продовольствием. Ритуальная деятельность была важна на протяжении всего палеолита и позднее как средство понимания и контроля мира природы. Возраст древнейшего сбора урожая дикой пшеницы насчитывает 23 тысячелетия, так почему же подобное развитие событий не имело места во время последнего ледникового периода? Объяснение этому можно в конечном итоге найти только в развитии производительных сил: во взаимоотношениях человечества с природой, опосредованных трудом, его орудиями, организацией и техникой.

Средства постоянной культивации зерновых и одомашненных животных уже существовали в рамках старого общества охотников-собирателей за тысячи лет до строительства Гебекли-Тепе. Как отмечалось выше, окультуренные зерна ржи были обнаружены еще в 10 500 году до н.э. Кроме того, более поздние раскопки на этом месте выявили свидетельства как домашних построек, так и потребления дикорастущих зерен, что осталось незамеченным или было сознательно проигнорировано из-за идеалистического подхода Шмидта. Это означает, что Гебекли-Тепе был не просто храмом: это было поселение, которое в конечном итоге обратилось к сельскому хозяйству как средству преодоления производственных ограничений общества охотников-собирателей. Это только подкрепляет вывод о том, что поразительные алтари и религиозные обряды людей там проживавших, имели материальную основу. Подобно людям из Телль Абу-Хурейра, которые обратились к интенсивному выращиванию ржи перед лицом невзгод, культура, благодаря которой появился Гебекли-Тепе, знаменовала собой решающий момент в неолитической революции, переходный период в этом процессе, когда возникла необходимость в новой форме социальной организации. Все это нашло отражение в сознательных действиях индивидов. Таково развитие любой подлинной социальной революции. Идеи, желания и религиозные представления этих людей не проистекали пассивно и напрямую из их орудий труда — они были продуктом разума реальных, живых людей — и, несомненно, оказали решающее влияние на ту форму, которую принял этот процесс. Но реальное содержание этого процесса, тем не менее, обеспечивалось изменениями, происходящими в окружающей среде, обществе и трудовой деятельности, которая является основой всего: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание».

Новый мир

Маркс писал в «Капитале»: «Эпохи истории общества, подобно эпохам истории земли, не отделяются друг от друга абстрактно-строгими разграничительными линиями». В этом смысле самые ранние поселения эпохи неолита могли производить впечатление чрезвычайной схожести с некоторыми поселениями охотников-собирателей, возникших в самом конце палеолита. В некоторых случаях неолитические сообщества могли быть относительно мобильны, временно переходя к оседлому образу жизни для возделыванию участка земли. Затем они переходили на новый участок после того, как через несколько сезонов истощалась почва, как это происходило у ирокезов по наблюдениям Моргана. Охота, рыболовство и собирательство сохранялись наряду с выращиванием зерновых. Должно было пройти несколько столетий, прежде чем фундаментальные изменения, происходящие в обществе, становились очевидными.

Одним из таких изменений стало заметное увеличение размеров и количества поселений. Считается, что в среднем поселении натуфийской культуры проживало от 100 до 150 человек: значительное число по меркам охотников-собирателей, но ничтожное по сравнению с поселениями неолита, которые начали возникать с 9500 г. до н.э. Даже небольшая неолитическая деревня могла вместить около 250 человек, что примерно вдвое больше, чем вмещало среднее поселение натуфийской культуры. Иерихон, возможно, древнейшее из сохранившихся поселений, насчитывал до 1000 человек примерно в 9000 году до н. э., то есть всего через несколько сотен лет после начала неолита. Добиться этого можно было только на основе резкого скачка производительных сил.

Оседлое сельское хозяйство не только способствовало увеличению концентрации людей, но и росту населения в целом. Это репродуктивное преимущество существенно нивелировалось возросшим уровнем детской смертности и в целом более низкой продолжительностью жизни в эпоху неолита. Вызвано это было сузившимся рационом и вспышкой ранее неизвестных болезней. Такова темная стороны оседлого образа жизни, из-за которого порой тысячи людей и животных находились в непосредственной близости. Однако, несмотря на проблемы, связанные с новым оседлым образом жизни, возросшая рождаемость продолжала приводить к увеличению размеров и распространению сельскохозяйственных поселений и вытеснению кочевых групп охотников-собирателей. Считается, что в Британии континентальные мигранты начали заниматься сельским хозяйством примерно с 4000 г. до н.э., сумев преодолеть старый образ жизни на всем острове примерно за 2000 лет, что по меркам доисторического периода является довольно коротким промежутком.

С изменением способа производства материальной жизни сформировались также новые идеологические и религиозные формы. Один из примеров — возникновение того, что обычно трактуется как культ предков: покрытые гипсом черепа, найденные в Иерихоне, захоронения умерших родственников в нижней части домов. Представление о том, что предки остаются с семьей, иногда буквально присутствуя внутри дома, и защищают своих живых родственников, также хорошо засвидетельствовано в китайской культуре с древнейших времен. Все это хорошо соотносится с продолжительным и устойчивым существованием домохозяйств, обрабатывающих один и тот же участок земли.

Переход к оседлому сельскому хозяйству также начал влиять на внутрисемейное разделение труда. Резко возросший уровень рождаемости означал, что женщины тратили больше времени на вынашивание, роды и уход за детьми, что вело к меньшей доступности им полевых работ. Данные ряда неолитических раскопок позволяют предположить, что во множестве мест вышеуказанное явление в сочетании с более интенсивным трудом и постоянным присмотром, который требовали поля и скот, привели к более жесткому разделению обязанностей в семье.

По мере того как выращивание зерновых приобретало все большую важность, аналогичный процесс протекал и в отношении обработки пшеницы и ячменя. В упомянутом выше Телль Абу-Хурейре скелеты женщин показывали признаки артрита пальцев ног. Женщины того времени часами стояли на коленях, раскачивались взад и вперед и, используя вес своего тела, измельчали зерна в муку. Подобное разделение труда было обнаружено и на неолитической стоянке в Китае, датируемой 5000-6000 гг. до н.э., где мужские захоронения, как правило, включали «каменные сельскохозяйственные и охотничьи орудия», а в женских могилах «таких артефактов не было, но присутствовали орудия для измельчения зерна». Эти данные, наряду с другими исследованиями, побудили многих антропологов провести связь между развитием оседлого сельского хозяйства и тенденцией женщин к выполнению «надомного труда».

Однако этот «надомный труд» ни в коем случае не был второстепенным или вспомогательным по отношению к труду, выполняемому мужчинами. Нередко обнаруживаются неолитические дома с собственными участками для плетения. Изготовление орудий, обычно воспринимаемое как «мужская работа», также происходило близ дома или деревни, и во многих случаях выполнялось женщинами в домохозяйстве. И действительно, антропологические исследования консо, преимущественно сельскохозяйственной этнической группы в Эфиопии, среди которых до сих пор сохранилось массовое использование обработанных кремнием орудий, показывают, что именно женщины в этих общинах обычно изготавливают орудия. Неолитическое домохозяйство было не только домом, но и мастерской, и обнаруживаемые данные все чаще свидетельствуют о том, что в центре ее находились женщины.

Изменения во внутрисемейном разделении труда не были ни автоматическим, ни абсолютным. Существует множество свидетельств обществ, где мужчины и женщины выполняли примерно равное количество работ внутри и вне дома. К примеру, их дают чрезвычайно важные раскопки неолитического поселения Чатал-Хююк в современной Турции. Было также немало обществ, где сельским хозяйством, как правило, занимались женщины, а не мужчины, например, у ирокезов, описанных Морганом. Поэтому было бы большим упрощением и ошибкой проводить автоматическую и прямую связь между сельским хозяйством в целом и тенденцией женщин к большей работе дома. Кроме того, мы не можем интерпретировать эти изменения во внутрисемейном разделении труда как убедительное свидетельство возникновения систематического угнетения женщин и патриархата, ставших позднее отличительной чертой всех «цивилизованных» народов. Хотя и представляется, что женщины стали больше работать дома, их работа высоко ценится в обществе, они имеют тот же статус, что и мужчины. Было обнаружено множество могильников эпохи неолита, содержащих равное количество мужских и женских тел без заметного различия между ними по богатству или статусу, например, в Мидхау на Оркнейских островах.

На что указывает Телль Абу-Хурейра и другие памятники эпохи неолита, так это на зарождение новых отношений в неолитическом обществе, что, как правило, приводило к более регулярному нахождению женщин внутри дома. Сам по себе этот сдвиг в разделении труда не ставил женщин в зависимое или угнетенное положение, но в ходе дальнейшего развития, по мере того, как труд и контроль, связанные с сельскохозяйственным производством, становились все более интенсивными, эта тенденция становилась все более выраженной. В конечном итоге она заложила основы для еще большего сдвига в отношениях между мужчинами и женщинами. Но произошло это не в период самого неолита; потребовалось рождение классового общества, прежде чем эти процессы преобразовались в систематическое угнетение женщин.

Деревенская община

Несмотря на зарождающиеся признаки неравенства, обнаруженные в период неолита, социальные отношения там по-прежнему носили коммунистический характер: мы практически не видим свидетельств существования частной собственности, классовой эксплуатации или унаследованного богатства. Энгельс так описывает социальные структуры этих бесклассовых обществ в книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства»:

«Без солдат, жандармов и полицейских, без дворян, королей, наместников, префектов или судей, без тюрем, без судебных процессов — все идет своим установленным порядком… домашнее хозяйство ведется рядом семейств сообща и на коммунистических началах, земля является собственностью всего племени, только мелкие огороды предоставлены во временное пользование отдельным хозяйствам, — тем не менее нет и следа нашего раздутого и сложного аппарата управления. Все вопросы решают сами заинтересованные лица, и в большинстве случаев вековой обычай уже все урегулировал. Бедных и нуждающихся не может быть — коммунистическое хозяйство и род знают свои обязанности по отношению к престарелым, больным и изувеченным на войне. Все равны и свободны, в том числе и женщины. Рабов еще не существует, нет, как правило, еще и порабощения чужих племен».

Энгельс, вслед за Морганом, называл этот этап развития человеческого общества «варварством», начавшегося с возникновения сельского хозяйства, приручения животных и гончарного дела. Для людей, живущих в этих ранних аграрных сообществах, где сохранялась мораль и культурные нормы общины, любой другой образ жизни был немыслим.

Одним из важных свидетельств, указывающих на это, является появление групповых захоронений, когда все люди погребались совместно, без учета социальных различий или статуса. В гробнице Мидхау на Оркнейских островах, о которой говорилось выше, вместе похоронено не менее 25 человек. Такой ресурсоемкий памятник, как этот, с несколькими отдельными каменными гробницами, не отражает какого-либо неуважения к отдельным людям, похороненным внутри. Это соответствует морали общества, имевшего общинный характер.

Даже весьма крупные поселения эпохи неолита были организованы на общинной основе. Чатал-Хююк, упомянутый выше, был домом для примерно 10 000 человек в период своего расцвета (примерно в 7 000 г. до н.э.). Состоял он из плотно прилегавших друг к другу домов, где каждое домохозяйство действовало как отдельная единица, с захоронениями под полом, а не на общих кладбищах. Но, несмотря на эту относительную независимость домохозяйств, дома мало различались по размеру, что свидетельствует о весьма незначительных различиях в богатстве или статусе.

Эгалитарный характер неолитической коммуны заставил некоторых усомниться в связи между неолитической революцией и восхождением классового общества. Многие неолитические сообщества существовали тысячи лет без принудительного труда, налогов и даже какого-то заметного неравенства. Так до какой же степени можно допустить, что зарождение классового общества было неизбежно или таковое было внутренне присуще неолитическому производству? Маркс замечательно объяснил, что развивающиеся явления в рамках определенного способа производства неизбежно создают условия для его упразднения новыми отношениями:

«Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производственные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созревают материальные условия их существования в недрах самого старого общества».

Неизбежность наступления классового общества заключалось в том, что само развитие неолитического производства подготовило условия его возникновения: усложняющееся разделение общественного труда и, самое главное, рост прибавочного продукта. Мы сосредоточимся главным образом на том, как это происходило на Ближнем Востоке. Здесь не будет доводов в пользу того, что совокупность процессов, имевших место в этом регионе, составляет единственно возможную модель восхождения всех классовых обществ. Однако описывая данный процесс на всех его этапах в одном регионе, мы надеемся выявить его самые базовые элементы в целом.

Рост прибавочного продукта

По мере того, как неолитическая коммуна продолжала развиваться и увеличивалась как в размерах, так и в своей производственной мощности, требовалось все больше ресурсов для организации и принятия более сложных решений. По сути, всю историю неолита можно свести к вопросу: «Что делать с излишками?».

Одним из способов обращения с прибавочным продуктом в неолитических сообществах была организация его хранения для будущего использования. В поселениях эпохи неолита, таких как Джерф-эль-Ахмар в Сирии, как правило, имелись складские помещения, управляемые и контролируемые всей общиной. Излишек также принимал форму большего количества рабочего времени, которое получалось возможным посвятить другим задачам, помимо пропитания. Жители Иерихона, к примеру, направляли излишки времени и сил на выполнение масштабных общественных проектов, таких как строительство большой башни и стены, датируемых 8000 годом до н. э. Рост излишка также расширил торговлю между в целом самодостаточными неолитическими коммунами, что заложило основу регионального разделения труда и взаимозависимости поселений на более позднем этапе.

Наиболее значимым последствием увеличения производства излишка стало появление нового общественного разделения труда — умственного и физического: рук и головы. Рост производительности труда позволил освободить небольшую часть общества от вынужденного физического труда на полях. Этот процесс, конечный продукт неолита, давал основу первым классовым обществам в истории. История его тем самым приобретает особое значение.

Примерно с 7000 г. до н.э. неолитические народы Ближнего Востока начали переселяться в другие, менее приспособленные для жизни, но более плодородные районы, такие как Месопотамия (современный Ирак), где в конечном итоге возникли первые государства. Здесь встает вопрос о роли окружающей среды в историческом развитии. Очевидно, что в «метаболизме человека и природы» наша естественная среда имеет чрезвычайную важность. В доисторическом обществе значительная часть технологического и социального развития человечества являлось реакцией на внешнее давление окружающей среды. Однако это лишь часть картины, где деятельность людей играла главную роль.

Часто говорят, что цивилизация или классовое общество возникли на плодородных почвах, окружающих реки Тигр, Евфрат, Нил, Хуанхэ или Инд. Но продуктивность месопотамской земли оставалась исключительно потенциальной, пока у людей отсутствовали средства для ее возделывания. В 7000 – 6000 годах до нашей эры большая часть Нижней Месопотамии оказалась малопригодной для проживания из-за затопленных болот, покрывавших ее. Кроме того, отсутствие важных материалов, таких как дерево и (позже) медь, сделало такие места, как Нижняя Месопотамия, проблематичными для заселения без доступа к торговым потокам. Средства для этого были предоставлены развитием производительных сил в эпоху неолита.

Система ирригации уже применялось как в Иерихоне, так и в Чатал-Хююке как средство увеличения производительности. Около 7000 г. до н.э. эти поселения пришли в упадок, но достижения их не были утрачены, поскольку данная технология в конечном итоге распространилась на всю месопотамскую равнину. Самые ранние свидетельства использования ирригационного земледелия в Месопотамии были найдены в Чога Мами и датируются примерно 6000 годом до н.э. Поселение и самарская культура, частью которой оно было, по-прежнему имели все признаки раннего неолита. Однако, когда поселенцы, которые, как считается, прибыли с иранского плато, начали применять эту новую технологию в сверхплодородных болотистых местностях Нижней Месопотамии, это заложило основу для радикальных изменений в общественном разделении труда, что завершилось рождением классового общества.

Городская революция

Городская революция на Ближнем Востоке началась не с крупных неолитических поселений, подобных Иерихону, а с небольших деревень, которые, будучи совсем непримечательными, обладали большим потенциалом для развития. Наиболее глубокие уровни раскопки городища Эриду на юге Ирака датируются примерно 5800 годом до н.э. Что делает это поселение значимым, так это не только то, что оно было одним из первых поселений, где применялись оросительные каналы для отвода излишков болотной воды, но и то, что оно включало в себя самые ранние свидетельства «зданий, предназначенных исключительно для отправлений культа». Эти «часовни», как их иногда называют, были материальным проявлением эпохального изменения в социальных отношениях — возвышения слоя жрецов.

Ирригация должно быть имела огромное влияние на жизнь и сознание первых жителей Эриду, но она также требовала глубоких изменений в их организации труда. Рытье каналов требовало не только труда множества рабочих, но и определенного планирования и руководства. Эта работа не могла эффективно выполняться независимыми друг от друга домохозяйствами, работающими в одиночку; для этого требовалось сотрудничество относительно большого числа рабочих и указаний со стороны некоего руководства.

Как отзывается об этом Маркс в «Капитале»: «Всякий непосредственно общественный или совместный труд, производимый в сравнительно крупных размерах, нуждается в большей или меньшей степени в управлении, которое устанавливает гармонию между индивидуальными работами». То, что в первую очередь эту роль начинают играть жрецы не удивительно. Даже в обществе охотников-собирателей шаманы или другие духовные лидеры часто занимали относительно привилегированное положение в общественном разделении труда, имея возможность посвятить себя делу понимания и овладения природной средой в которой находилось сообщество. Те люди, что обладали наилучшим пониманием тайн природы и божественного, естественно считались подходящими кандидатами на получение благословений божества. Но даже само божество было продуктом развития истории. Вера в то, что существуют всемогущие боги, которые вмешиваются в дела людей и потому заслуживают поклонения, весьма редко встречается среди обществ охотников-собирателей и, как полагают, вовсе отсутствовала до наступления неолита. В конечном итоге представление о боге как о высшем «руководящем авторитете», какое только можно вообразить, было идеологическим отражением усиливающегося контроля части общества не только над силами природы, но и над другими людьми.

И процесс этот не был результатом исключительно месопотамских условий. Важнейшая задача предсказания наводнений Нила стала прерогативой египетских жрецов и в конечном счете, источником их власти. Жрецам майя на полуострове Юкатан также приходилось надзирать за жертвоприношениями и церемониями, обеспечивающими благосклонность священных сенотов (естественных провалов, заполняющихся грунтовыми водами), единственных источников пресной воды в регионе без рек. Мы также можем наблюдать аналогичный процесс восхождения касты брахманов в ведической Индии, группы, которая будет иметь статус социальной элиты в течение не одной тысячи лет.

Выделение части общества, поддерживаемой прибавочным продуктом остальной части общества и направляющей ее трудовую деятельность, знаменует собой поворотный момент в истории человечества. Так завершается неолит в Месопотамии, и начинается то, что Гордон Чайлд назвал «городской революцией». Следует, однако, подчеркнуть, что Эриду в 5800 г. до н.э. определенно не был классовым обществом; и производство, и распределение там оставались по-существу коммунистическими. Единственным, на что могли рассчитывать жрецы, это было принятие их общиной или, по крайней мере, большинством ее членов. Во всех приведенных выше примерах роль жреческой «касты» изначально сводилась к принесению пользы всему сообществу — к роли слуги общины, хотя и привилегированному. На определенном этапе, однако, этот слуга превратился в узурпатора.

Новая организация труда, открытая в Эриду, придала дополнительный стимул развитию производительных сил. Большие площади пахотных земель, созданные с использованием системы ирригации, позволяли эффективно использовать плуг, запряженный волами, что оказало тогда огромное влияние на производительность труда. Улучшение водоснабжения этих земель также способствовало первым экспериментам в области разведения древесных пород — окультуриванию финиковой пальмы. На основе этих достижений расцвела «убейдская культура», названная в честь городища Телль эль-Убейд в Ираке, и существовавшая с 5100 по 4000 гг. до н.э. В этот период наблюдалось распространение сельскохозяйственных поселений вдоль ирригационных каналов, всем им был присущ единый стиль гончарных изделий очень высокого качества. Многие из этих поселений имели центральную храмовую структуру, аналогичную Эриду, но храмы периода Убейд были гораздо более значительными.

Из археологических свидетельств становится ясно, что значительно увеличившееся производство излишков, в основном зерна, способствовало не только большему благосостоянию и росту сообщества в целом, но и придавало социальный вес его центральному, направляющему органу. Отдельные жрецы, возможно, к тому моменту еще не приобрели для себя большого богатства, но храмовое учреждение определенно требовало все большей и большей доли общественного труда и прибавочного продукта. Это не обязательно выглядело как фундаментальный разрыв с эгалитарными нормами прошлого. В конце концов, если милосердие божества-хранителя обеспечивает новые земли и обильные урожаи, то кому как не ему получать излишки производимого продукта в благодарность?

Жрецы также не растрачивали попусту богатство богов. В период Убейд мы находим свидетельства того, что ремесленники становились все более специализированными. К концу этого периода возникает слой специалистов, работающих полный день, и чьи мастерские составляют часть храмового комплекса. Из этого мы можем сделать вывод об отношениях зависимости, где мастера нанимались храмом в обмен на такие вещи, как гончарные изделия, медные артефакты и полудрагоценные камни. Здесь мы вновь видим развитие новых производственных отношений в утробе старого порядка.

Убейдская культура получит распространение на большей части Месопотамии и даже за ее пределами. Однако все это никоим образом не представляло собой некую единую «империю» или даже государство. Нет никаких доказательств того, что различные поселения, испытавшие на себе убейдское влияние, и обнаруживаемые нами по всему региону, были либо завоеваны, либо колонизированы жителями первоначальных убейдских поселений. Гораздо более вероятно, что наряду со все более усложнявшейся сетью торговли керамикой, медью, обсидианом (вулканический камень, используемый для изготовления острых лезвий), полудрагоценными камнями и другими специализированными товарами, возникло более тесное культурное взаимодействие. Богатство поселений, таких как Эриду, вдохновило другие общины на использование аналогичных производственных технологий, без установления над ними «господства» кого-либо.

Убейдское общество предстает уже радикально отличным от поселений раннего неолита. И все же во многих фундаментальных отношениях убейдское общество оставалось по своему характеру более близким к первобытному коммунизму, чем к классовому обществу. Несмотря на все более неравномерное распределение богатств внутри общины и возрастающую власть жрецов как распорядителей излишков, сама община оставалась независимой, демократической и свободной от принудительного труда. Таким образом, то, что мы видим в конце убейдского периода, можно охарактеризовать как своего рода переходное общество, содержащее в себе сильные элементы как классового общества, так и первобытно коммунистического. Из отношений, сложившихся в убейдском обществе, в свою очередь возникнет первое в истории классовое общество, основанное на господстве города над деревней и человека над человеком — Урук.

Первое классовое общество

Урук — одно из первых государств в мире, с которым только Древний Египет может соперничать за титул старейшего. Город Урук начал свою жизнь как пара убейдских деревень около 5000 г. до н.э. Как и другие поселения того времени, они были сосредоточены вокруг относительно крупных храмовых комплексов: один был посвящен Ану («Небо»), божеству неба, другой — Инанне («Небесной госпоже»), богине любви. Со временем рост этих деревень приведет к их слиянию в один огромный город, который примерно к 3100 году до н. э. станет домом для ошеломляющих 40 тысяч человек.

По мере того, как Урук рос вместе с числом специализированных и зависимых мастеров, древняя самодостаточность, а тем самым и независимость коммуны начинали разрушаться. Концентрация ремесленного производства в городских центрах и производства продуктов питания в деревнях означала, что крупнейшие поселения более не могли полагаться на собственное население в деле производства продуктов питания и потому начали изымать часть прибавочного продукта у окрестных деревень. После этого резкого сдвига в общественном разделении труда произошло самое раннее разделение на город и деревню. Маркс считал это разделение чрезвычайно важным для развития классового общества и писал, что «вся экономическая история общества резюмируется в движении этой противоположности».

Излишки, поступавшие из деревень, вероятно, принимали форму подношений богам, располагавшихся в соответствующих храмах, но здесь также присутствовало и нечто вроде «договорного» элемента. Земледельцы получали ремесленные изделия и товары, которые в противном случае оказались бы им недоступны. В конце концов, эти отношения превратились из отношений дополнительной взаимозависимости в прямую эксплуатацию в виде выплаты «десятины». Последняя причиталась храмам в Уруке со стороны окрестных деревень и выплачивалась натурой независимо от того, получали ли земледельцы что-либо взамен. При необходимости этот процесс осуществлялся принудительно.

Помимо прибавочного продукта, храмовая бюрократия также претендовала и на прибавочное рабочее время населения. В случае Урука мы видим преобразование количества в качество, выразившееся в прямом контроле и эксплуатации труда в массовом масштабе, но уже не через старые общинные сельские и семейные структуры, а со стороны особого класса, возвышающегося над общиной и узурпирующего ее.

Этот поворотный момент нашел материальное проявление в керамике, сохранившейся с того периода. В отличие от искусно изготовленных чаш и ваз убейдской культуры, наиболее часто встречающиеся керамические артефакты в Уруке представляли собой грубо сделанные «чаши со скошенными краями». Но это не было шагом назад, как могло показаться; Урук процветал, и его гончары были заняты созданием первого в истории предмета массового производства. Используя стандартизированные формы, специально обученные мастера могли изготовить тысячи таких чаш за короткий период времени.

Но кто использовал эти чаши? Наиболее широко распространенное объяснение состоит в том, что использовались они для раздачи пайков группам подневольных «барщинных» работников, скорее всего, крестьян из окрестных деревень, призванных для работ над такими проектами, как рытье оросительных каналов или возведение городских стен, а также для выполнения сезонных работ на храмовых землях. Огромное количество таких чаш, обнаруженных в Уруке и на других памятниках того периода, свидетельствует о численности рабочей силы и масштабах проектов. Имелась возможность набрать работников из разных деревень и семейных групп для работы на людей, которых они не знали, над проектами, которые не принесли бы прямой выгоды ни им самим, ни их семьям. За пределами старых общинных структур начинали формироваться новые классовые отношения.

Изменения в производственных отношениях, лежащих в основе общества, начали приводить к изменениям в отношениях собственности. До появления Урука существовала коллективная собственность семьи на землю и та не могла быть отчуждена от нее. Это подразумевало ее постоянное нахождение во владении и под коллективным контролем деревенской общины, которая сама состояла из нескольких больших семейных групп, подобных родам гомеровских греков. Свидетельства этого гентильного или кланового владения землей можно увидеть гораздо позже, в раннединастический период. В «контрактах» на покупку участка земли покупатель должен был раздать «подарки» всей большой семье продавца, прежде чем мог получить их разрешение на освобождение земли от их коллективного контроля. Но новые отношения, возникшие в городе, представляли серьезную угрозу такому положению дел.

По мере роста Урука ранее существовавшие сельские земли продолжали управляться по старой родовой системе. Однако расширение ирригационных проектов, осуществляемых храмовым руководством с использованием барщинного труда, привело к появлению целинной пахотной земли, на которую не могла претендовать ни одна семья или поселение. Естественным образом она выпадала за пределы старой общинной системы. Новые земли передавались храму. Со временем части этих храмовых земель передавались отдельным лицам в обмен на услуги, оказанные городу. Закономерно, люди эти происходили из правящей элиты. Данные закрепления не давали абсолютного права собственности и считались временным и отзываемым вознаграждением, но они все же имели эффект создания формы индивидуального владения и контроля над землей, независимого от деревень.

Распад старого общинного строя также можно наблюдать и на примере самого Урука. Не все жители Урука получали одинаковую выгоду от излишков, изымаемых у деревень. Именно храм обладал исключительным контролем над прибавочным продуктом, присваивая себе все большую долю. То, что не потреблялось храмовой бюрократией, хранилось, распределялось и продавалось под ее контролем. С другой стороны, распад родовой системы создал низший класс людей, не имевших средств к существованию. Растущий уровень изымаемых излишков, давящий на деревни, начал выталкивать оттуда тех крестьян, что не могли расплатиться с долгами. Те из них, кто не выплатили долга, могли быть обращены в рабство своими кредиторами вместе с женами и детьми. В период позднего Урука появляются свидетельства использования вдов и сирот для рабского труда — производства тканей в мастерских при храме. В дальнейшем продукция этих мастерских, иногда в весьма отдаленных местах, продавалась и обменивалась на такие востребованные товары, как медь и обсидиан.

Этот новый продукт «цивилизации» также дает нам убедительное свидетельство того, насколько к тому времени упал статус женщины в Уруке. В самом городе заработная плата или земля предоставлялась отдельным мастерам, жрецам и т. д., которые всегда были мужчинами. В сельской местности возделывание зерновых с помощью плуга, запряженного волами, также было исключительно мужским занятием. По мере того как эта отрасль общественного разделения труда приобретало все большую важность, росло и положение мужчин в обществе.

Место женщины как равноправгого производителя в семье изменилось, по словам Энгельса «жена была лишена своего почетного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, в простое орудие деторождения». Это признавали и сами шумеры: «Открой свое лоно, пусть он возьмет твою зрелость. Дай ему наслажденье, дело женщин!» — требует охотник от «блудницы», в эпосе о Гильгамеше. Рост наследования по мужской линии оставлял женщин полностью зависимыми от своих мужей или родственников-мужчин. Если их муж умирал, единственное спасение, предлагаемое храмом, — это работа в мастерской, выполнение «женской работы» по дому в ужасных условиях только лишь для увеличения богатств правящего класса. Недаром Энгельс заметил, что «первое классовое угнетение совпадает с порабощением женского пола мужским».

Оглядываясь назад на подъем классового общества в Уруке, трудно поверить, что удалось допустить столь гигантский акт узурпации. Но не одной лишь силой это было достигнуто. Как писал Троцкий, «историческое оправдание всякого господствующего класса состояло в том, что им возглавляемая система эксплуатации поднимала на новую ступень развитие производительных сил». На базе этого нового явления повысился жизненный и культурный уровень значительной части населения, особенно в городах. Оно также проявилось в рождении письменности и денег, двух наиболее важных инноваций в истории человечества.

Письменность и деньги

Существует тесная взаимосвязь между возникновением денег, письменности и классового общества. Письменность развилась примерно одновременно как в Месопотамии, так и в Египте, но чтобы обойтись без усложнения остановимся на Месопотамии. Изображения на глине, известные как счетные жетоны, начали появляться на территории современного Ирана еще в 4000 году до н.э. Некто, пытаясь учесть трех овец, мог сделать три «овечьих» жетона и связать их вместе на веревке. Со временем, когда стада стали больше, были изобретены символы, обозначающие разное количество скота. Затем жетоны часто помещались в глиняную оболочку, известную как булла, и обжигались. Пиктографические таблички с таких раскопок, как Тель-Брак в Сирии, на которых рядом с числами изображены животные, отражают то, как в дальнейшем развивалось использование символов до появления полноценной системы письма.

В Уруке была разработана система письма, позволявшая храмовым бюрократам делиться друг с другом сложными концепциями на основе пиктограмм предыдущего периода. Первоначально она использовалась для учета экономических ресурсов Урука. Примерно с 3200 г. до н.э. «клинопись» (символы ее имели клиновидную форму) начинает появляться в археологических документах. Около 85% клинописных табличек, связанных с Уруком, имели экономический и административный характер. Исключительно сложная система письма, такая как клинопись, предполагала наличие в обществе слоя, у которого находилось время на обучение чтению и письму — писцов. Обладавшие этим знанием писцы занимали важное место в правящих классах Месопотамии и Египта. Как сказано в древнеегипетском «Поучении Хети своему сыну Пепи»: «Нет профессии без руководителя, кроме [профессии] писца, ибо он [сам] руководитель».

Хотя и возникнув вследствие экономической необходимости, письменность затем использовалась для самых разных целей. Клинописью пользовалась по всей Месопотамии на протяжении тысячелетий. В конце концов, самая ранняя литература и поэзия, такие как знаменитый эпос о Гильгамеше, хурритский «Гимн Никале» (старейшая из известных в мире песен), и свод законов Хаммурапи были записаны клинописью. В этом смысле каждый поэт несет в себе частичку бухгалтера.

Подобно тому, как рост излишков и храмовой бюрократии создали особую потребность в передаче информации посредством письма, возросшая специализация и взаимозависимость в обществе требовали постоянного обмена все более разнообразными продуктами. В Уруке этот обмен в значительной степени находился в ведении храма. К примеру, гончар, производящий чаши со скошенным ободом, мог рассчитывать на получение от храма достаточного количества ячменя, взятого в качестве десятины из деревни.

Сам по себе масштаб и сложность распределения, осуществляемого храмом, выходили далеко за пределы индивидуальных актов обмена, бывших обычным явлением в период неолита. Возникла потребность в более объективной системе измерения. Вес серебра измерялся в зернах, шекелях, минах и талантах. Затем эта система использовалась для создания расчетных единиц, которые позволяли храмовым бюрократам сравнивать стоимость различных товаров, проходивших через их лавки, что дало начало деньгам в их самой ранней и базовой форме — в качестве «универсальной меры стоимости». Первоначально эту роль играли и меры ячменя, и массы драгоценных металлов: 300 литров ячменя равнялись одному серебряному шекелю. Эти ранние формы денег почти наверняка не имели хождения среди населения в виде монет или денежных знаков. Фактически, данные меры ячменя и серебра были осязаемыми выражениями абстрактного измерения стоимости, проводимого в храме. Но, как и письменность, деньги не могли быть исключительным достоянием стола храмового бюрократа. Им суждено было сыграть великую роль в истории цивилизации: денежные знаки, кредит и все сияющие башни сегодняшних финансовых воротил ведут свою генеалогию от этих скромных весов серебра и ячменных пайков.

Измерение времени также было стандартизировано с использованием шестидесятеричной системы, которая показывала впечатляюще точный год, состоящий из 12 месяцев и 360 дней. Эту систему также следует поблагодарить за наши современные часы, слагающиеся из 60 минут каждый. Точно так же было введено стандартизированное измерение расстояния с тем, чтобы помочь правильному расположению сельскохозяйственных земель и оросительных каналов. Все эти нововведения, как мудро заметил Аристотель, были напрямую связаны с освобождением жрецов и писцов от физического труда, что придало колоссальный импульс развитию научной мысли и привело к появлению первых астрономов и математиков.

Рождение государства

К 3100 г. до н.э. у нас имеется достаточно свидетельств существования класса жрецов и писцов, сосредоточенных вокруг храма. Класс этот обладал исключительным контролем над производством и распределением общественных богатств и начинал закреплять за собой наследственный запас личного богатства. Мы также можем видеть, что данный класс вполне сознавал себя в том смысле, что считал себя отдельным и превосходящим остальное общество и пропагандировал идеологию господства, отражавшую его интересы.

Еще одна особенность возникновения нового правящего класса в Уруке — появление первых «царей-жрецов», изображенных в статуях и на глиняных печатях того периода. Никакую исторически подтвержденную личность или задокументированные действия нельзя прочно связать с этими безымянными правителями. Даже имя «царь-жрец» является не совсем верным термином, поскольку самый ранний титул, который мы можем найти для правителя Урука, — эн, что означает просто «верховный жрец». Вопрос о том, действительно ли эти цари могут считаться главами государств в полном смысле этого слова, остается предметом споров. Однако можно быть уверенным, что появление этих «царей-жрецов» знаменует собой дальнейший качественный сдвиг в распаде старой общинной системы и начало новой формы политической организации.

С резким увеличением прибавочного продукта и его концентрацией в храмах, для таких городов, как Урук, возникала все большая необходимость в возведении укреплений и создания некой формы вооруженных сил для отражения набегов кочевых племен скотоводов или даже соперничающих городов. Однако этой военной организации требовался командир. Глиняные печати того времени позволяют предположить, что эту роль исполняли цари-жрецы Урука, а затем и шумерские монархи.

Чуть ниже царя располагалось общинное собрание. Однако оно не было простым продолжением старой общинной организации. Старые сельские собрания были органами, принимающими решения, касавшиеся проблем семей, составлявших деревню. Напротив, развивающееся государство, или протогосударство, претендовало на абсолютную власть не только над городом, где проживал царь-жрец, но и над всей окрестной территорией. Собрание могло дать совет, подобно «старейшинам» из эпоса о Гильгамеше, которые предупреждали нетерпеливого царя перед его битвой с гигантом Хумбабой. Но в конечном итоге царь-жрец отвечал только перед богом, защищавшим город, а в действительности — перед правящим классом, в интересах которого он правил.

Вскоре после прихода к власти царей-жрецов Урук пережил период кризиса и краха, что ознаменовало конец так называемой «первой урбанизации». После 3100 г. до н.э. мы обнаруживаем в археологических записях не только «значительный регресс» урукской культуры, но и постоянный упадок и даже полное исчезновение других городов в регионе, которые развивались наряду с Уруком на протяжении четвертого тысячелетия до н.э. Например, на раскопках Арслантепе в северной Месопотамии мы находим свидетельства того, что большой храмовый комплекс города был разрушен пожаром и никогда уже не был восстановлен.

Свидетельств слишком мало, чтобы дать однозначное объяснение столь широко распространившемуся коллапсу. Одним из потенциальных факторов здесь может быть влияние засухи или чрезмерного возделывания земель, но и другие, более социальные факторы, вероятно, также сыграли важную и даже решающую роль. Как показывает вся история классового общества, включая нашу собственную эпоху, правящий класс склонен перекладывать бремя любого кризиса на плечи непосредственных производителей. Когда производство расширялось, возможно, что новые классовые противоречия в обществе могли быть несколько затушеваны, но с падением сельскохозяйственного производства конфликт между крестьянскими деревнями и правящим классом в городах, по всей видимости, резко обострился.

Марио Ливерани в своей книге «Древний Ближний Восток» утверждает, что разрушение храма в Арслантепе с помощью огня предполагало жестокую борьбу. Что можно сказать с уверенностью, так это то, что ему на смену пришли лишь несколько простых домохозяйств, без возврата к централизованной храмовой структуре. Не исключено, что такая борьба вспыхнула на территории Урука, когда деревни сопротивлялись требованиям излишков со стороны храма или даже пытались совершенно от него оторваться.

После кризиса в конце четвертого тысячелетия в археологические записи попадает упоминание совершенно нового строения: дворца. Урук и подобные ему поселения были сосредоточены вокруг храмовых комплексов, которые присваивали и контролировали все излишки. Более поздние поселения, такие как Джемдет-Наср, обладали как храмом, так и дворцовым комплексом с кладовыми и мастерскими, похожими на храмы периода Урук. Дворец, «эгал» (что означает «большой дом»), таким образом, служил как производственным, так и административным центром и был резиденцией лугала (буквально «большого человека»). С этого момента можно смело говорить о существование государства в полном смысле слова.

Роль принуждения

Кризис в Уруке и полнейший крах в других местах, таких как Арслантепе, дает основание полагать, что прямое правление жрецов, несмотря на их значительную идеологическую власть, испытывало недостаток в грубой силе, необходимой для сдерживания подчиненного населения, если в этом возникала необходимость. Первые армии были немногим больше, чем вооруженные люди, призванные на военную службу. В случае народного бунта, жрецам не на кого было бы положиться. Для поддержания классовых отношений возникла необходимость в постоянном присутствии «работников, посвящаяющих все свое время военной деятельности, специализирующихся на ней», отделенных от населения в целом, не только для защиты города от чужаков, но и для защиты правящего класса от угнетенных масс. Эти «особые отряды вооруженных людей» и создают государство с «большим человеком» во главе. Как поясняет Энгельс:

«Итак, государство никоим образом не представляет собой силы, извне навязанной обществу. Государство не есть также «действительность нравственной идеи»… Государство есть продукт общества на известной ступени развития; государство есть признание, что это общество запуталось в неразрешимое противоречие с самим собой, раскололось на непримиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, держала его в границах «порядка». И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство».

Вопреки объяснению, выдвигаемому Энгельсом, теоретики анархизма нередко утверждали, что государство является корнем всех зол, включая классовое общество, неравенство и деньги, которые неким образом возникли на основе организованного насилия со стороны царей и государств. Дэвид Грэбер, к примеру, утверждает, что «настоящие истоки денег лежат в преступлении и награде, войне и рабстве, чести, долге и искуплении». Но этому явно противоречат археологические данные, подтверждающие доводы Энгельса.

Что анархисты верно понимают в отношении государства, так это его безусловную взаимосвязь с классовым обществом. Случай Урука показывает, что ни одно классовое общество не может долго существовать в отсутствии государства, защищающего и регулирующего его. Однако объяснять классовую эксплуатацию как порождение государства — значит ставить телегу впереди лошади. Ошибочно понимать государство как всякую форму насилия или контроля, тем самым превращая государство в вечное и теряющее всякое значение явление. Из изучения древних государств становится очевидным, что классовое общество уже находилось в процессе формирования к тому времени, когда начали появляться первые действительные цари и государства.

То, что подъем классового общества повсеместно требовал насильственного создания государства, отражает лишь тот факт, что окончательный распад старых отношений общины, который подготовлялся на протяжении тысячелетий, не мог быть достигнут мирным и постепенным образом. Оставалась значительная часть общества, интересы которой прямо противоречили новым отношениям эксплуатации, которые только начинали возникать. В то же время, очевидно, существовали влиятельные слои общества, которым новый порядок должен был принести большую пользу. Это могло привести к конфликту, который в решающий момент, вероятно, расколол бы все общество на противостоящие друг другу лагеря, и который в конечном итоге мог быть разрешен только силой: «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция».

Неравномерное и комбинированное развитие

Процесс образования государства в Месопотамии представляет собой удивительный пример того, как классовое общество развилось из общинного, неолитического общества. Это побудило Гордона Чайлда изложить список важных «особенностей», обнаруженных им в этих ранних классовых обществах, включая «постоянно занятых специализирующихся ремесленников, торговцев, чиновников и жрецов», извлечение прибавочного продукта, письменность и «государственную организацию, основанную на месте проживания, а не на родстве».

Многие критики Чайлда начали представлять его ценное описание одного из важнейших процессов в истории человечества как некий «рецепт» формирования государства, где государство — это любое общество, где есть города плюс все вышеперечисленные особенности. В результате они заявили, что марксистский анализ государства является слишком предписывающим и по факту применим лишь к Месопотамии. Однако этот аргумент не выдерживает никакой критики. Марксисты понимают, что государственные общества — это не просто набор характеристик. Существовали цивилизации, подобные инкам, которые никогда не развивали письменности; и другие, такие как Древний Египет, где города играли меньшую экономическую роль. Вместо того, чтобы классифицировать общества эмпирическим, таксономическим способом, основываясь на их поверхностных особенностях, необходимо изучить их происхождение, развитие и связь с другими обществами того времени.

В «Капитале» Маркс подробно пишет о развитии капитализма в Англии, где тот принял свою «классическую форму», лишь кратко упоминая другие страны. В то же время он не утверждал, что та форма, в которой этот процесс развернулся в Англии, была единственно возможной. Будучи страной классического капиталистического развития, Англия также была в этом смысле уникальной. Тот факт, что капиталистическая экономика развилась там изначально в результате развития феодализма, означал, что данный процесс растянулся на сотни лет и имел множество промежуточных, переходных форм. Это позволило внимательно изучить фундаментальные процессы, происходящие не только в Англии, но и в ряде других стран. Но это не означает, что каждая страна, чтобы там возник капитализм должна была пройти фазу производства шерсти для внешнего рынка, за которой последовало возникновение мануфактуры и, наконец, фабричной системы.

То же самое можно сказать и о так называемых «первозданных» государствах, таких, к примеру, как Шумер, Египет и Китай. Эти ранние классовые общества были далеко не таковыми, но чрезвычайно «запутанными» и противоречивыми, несущими на себе печать прежних первобытно-коммунистических отношений. Те, что возникали впоследствии и под влиянием этих цивилизаций, делали это намного быстрее и без значительной части доисторического багажа, который можно было обнаружить, к примеру, в Уруке. Возникшие позже шумерские города-государства, такие как Ур, шагали гораздо увереннее в своем развитии, чем их предки. Этот феномен широко задокументирован на протяжении всей истории, в том числе в истории развития капитализма. Привилегия развития первым вскоре сменяется «привилегией отсталости», благодаря которой более отсталые в экономическом отношении общества могут развиваться быстрее и рациональнее, опираясь на достижения своих более продвинутых конкурентов.

Схожий процесс был описан в книге Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Там он объяснял, что истоки афинского государства можно проследить во возникновении масштабных социальных потрясений, вызванных «разъедающим» влиянием частной собственности, рабства и денег, которые уже получили развитие в иных местах. В этих условиях рост афинского классового общества не только произошел за гораздо более короткий период, чем в Уруке, но даже принял совершенно иную форму — без централизованной храмовой бюрократии или налогообложения как основных средств изъятия прибавочного продукта. Это было общество, основанное на качественно ином способе производства, характеризующееся более высоким уровнем частной собственности, а вместе с тем и рабством, именно потому, что оно родилось позже, на базе железного века, в отличие от технологий бронзового века, и в иной среде в сравнении с Шумером и Египтом.

Марксистов часто критикуют за применение жесткого шаблона к развитию классовых обществ. Однако, если мы правильно воспользуемся марксистским методом для анализа становления государства, мы увидим, что верно обратное. Можно даже пойти дальше и сказать, что здесь имеет место железный закон исторического материализма, согласно которому постоянное взаимодействие между обществами на разных этапах неизбежно ведет к скачкам и разнообразию в социальном развитии — феномен, названный Львом Троцким «неравномерным и комбинированным развитием».

Какими бы ни были различия между Месопотамией и Египтом, между империей Маурьев и цивилизацией майя, между Грецией и Римом, процесс, лежащий в основе развития этих государств, одинаков. Во всех случаях развитие производительных сил вело к появлению прибавочного продукта, который, в свою очередь, позволял отдельной группе людей жить за счет результатов чужого труда. В процессе своего развития эта группа превратилась в класс со своими интересами, противоположными остальному обществу. Либо из-за внешнего давления, либо из-за внутренних противоречий этого нового классового общества (обычно и того, и другого), государство, в конечном счете представляющее интересы этого класса, возвысилось над остальным обществом как страж «порядка» — стабильности и воспроизводства существующих производственных отношений. Данный процесс мог происходить в течение тысяч лет или за очень короткий период времени и принимать различные формы. Но самый важный урок состоит в том, что возникновение государства в основе своей обусловлено возникновением социальных классов и вытекающими отсюда противоречиями.

Роль личности

Это не означает, что государство и классы автоматически развиваются в каждом сообществе, где начинают складываться необходимые для этого базовые экономические условия. Данный процесс может быть прерван, рассредоточен, замедлен или обращен вспять в ходе действительных исторических событий, особенно в ходе возникающей классовой борьбы в данном обществе. Как объяснял Маркс в «Святом семействе»:

«История не делает ничего, она «не обладает никаким необъятным богатством», она «не сражается ни в каких битвах»! Не ‘история», а именно человек, действительный, живой человек — вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. «История» не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. История — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека».

Отдельные личности могли играть решающую роль в формировании ранних государств, точно так же, как они способны на это в ходе современной классовой борьбы. В археологии популярной концепцией, объясняющей возникновение раннего государства, является «принцип агграндайзера». Согласно ей, при переходе от вождества к государству отдельные «агграндайзеры» или «великие людей», движимые увеличением своей личной власти, играют важную роль в формировании ранних государств. Обычно она сводится ко взгляду на историю глазами «великих людей», где действия и личности последних представляются как самостоятельный фактор, как движущий фактор истории общества. Но при материалистическом подходе к образованию государств можно обнаружить подлинное место этих великих людей в истории. Наиболее ясно это проявляется в формировании египетского государства из-за имевшегося там акцента на сложных погребальных ритуалах и захоронениях, что позволяет с легкостью выбирать для анализа могилы отдельных властителей.

Из изображений Нармера, фараона, объединившего Верхний и Нижний Египет, мы видим, что процесс формирования государства протекал далеко не автоматически. Палетка Нармера — одно из наиболее ранних из известных нам изображений какого-либо царя в истории — показывает Нармера с короной Верхнего Египта и с булавой в руке, вынуждающего человека из Нижнего Египта сдаться ему. Цари ранней династии не просто унаследовали готовое государство; они должны были создать его с помощью силы.

Если бы Нармер был некомпетентным и трусливым лидером, то формирование древнеегипетского государства, вероятно, приняло бы иную форму. В этом смысле характер и действия людей имеют решающее значение: будут ли события происходить так, как они должны, зависит от людей, которые их осуществляют. Однако амбициозные, харизматичные личности существовали на каждом этапе истории. Вопрос, на который должен ответить каждый, кто хочет понять возникновение государств, заключается в том, почему именно в этот конкретный момент данные люди смогли достичь своих целей таким исторически решающим образом.

Такие личности, как Нармер у египтян, вожди сапотеков или лугалы Шумера, возможно, действовали в своих собственных интересах, но они также отражали историческую необходимость, существовавшую в раздираемом противоречиями классовом обществе. По словам Плеханова:

«Великий человек велик не тем, что его личные особенности придают индивидуальную физиономию великим историческим событиям, а тем, что у него есть особенности, делающие его наиболее способным для служения великим общественным нуждам своего времени, возникшим под влиянием общих и особенных причин».

Подобно строителям храмов Гебекли-Тепе и поселенцам эпохи неолита, осушившим болота Шумера, первыми «великими людьми» были люди, которые благодаря своим действиям и способностями вошли в историю. Но произошло это не на пустом месте. Если их видение и амбиции, кажется, изменили общество одной лишь силой воли, то это потому, что их видение обнажило картину будущего, которую подготавливали гораздо большие силы, чем воля какого-либо человека.

На заре классового общества разрушение первобытной общины и образование государства явилось одной из «великих общественных потребностей» того времени. Необходимо было найти решение образовавшегося в обществе кризиса, и оно было найдено в рождении государства, где действия лидеров подобных Нармеру, сыграли важную роль. Ошибка историков и археологов состоит в том, что они видят индивидуальное влияние и историческую необходимость как взаимоисключающие, хотя в действительности они составляют единое целое при каждом историческом событии. Историческая необходимость проявляет себя именно в столкновении бесчисленных индивидуальных воль.

В защиту прогресса

Учитывая трудности, с которыми столкнулись земледельцы эпохи неолита, и эксплуатацию, которой подверглись многие из их потомков при классовом обществе, некоторые задаются вопросом, можем ли мы вообще охарактеризовать подобное развитие событий как «прогресс». Конечно, либеральный миф о просвещенном «общественном договоре», в соответствии с которым все человечество начало вести более мирное и зажиточное существование, явно ложен. Жизнь шумерского крестьянина, вероятно, была столь же «мерзкой, грубой и короткой», как и жизнь многих его предков эпохи неолита. Прогресс не может рассматриваться и как нечто этическое, если вспомнить хотя бы то же порабощение женщин при классовом обществе. Единственная концепция прогресса, способная принять во внимание очевидное развитие, имевшее место на протяжении веков, не запутываясь при этом в безнадежном клубке внутренних противоречий, — это концепция развития производительных сил: увеличения господства человечества над силами природы и наше собственное социальное развитие.

Конечно, если бы прогресс подразумевал улучшение во всех сферах жизни для всех, было бы затруднительно обнаружить подлинный прогресс в истории человечества, начиная с конца последнего ледникового периода. Тем не менее прогресс человечества в целом в этот период несомненен. С 5000 по 2000 гг. до н. э. население мира увеличилось в пять раз, с примерно 5 до 25 миллионов. По оценке Ливерани восхождение первых городов-государств совпало с десятикратным ростом производства в сравнении с эпохой неолита. Этот рост производительности, включавший открытия в науке, математике и искусстве, которыми мы пользуемся до сих пор, был достигнут при отношениях, которые были гораздо более неравноправными и угнетательскими, и они лишь укрепили эти отношения. То же можно сказать и о подъеме капитализма. Прогрессивным восхождение как классового общества, так и капитализма делало не их абстрактное моральное превосходство, а конкретная необходимость их как этапов развития производительных сил: единственной формы, при которой могло происходить дальнейшее развитие.

Однако тот факт, что классовая эксплуатация и угнетение в различных формах когда-то были необходимой частью общественного развития, не означает, что они будут таковыми всегда. Первобытный коммунизм был необходим и неизбежен, и тем не менее он был неизбежным образом разрушен. По какому праву классовое общество может претендовать на то, чтобы быть окончательным и абсолютным выражением человеческой природы, к которой стремилась вся история? В истории, как и в природе, «все, что существует, заслуживает гибели»; то, что служит средством развития, в конечном итоге обречено быть упразднено самим этим развитием.

Каждое завоевание, достигнутое в нашей борьбе за существование, неизбежно порождает уже свои собственные препятствия и угрозы, против которых должна вестись борьба за дальнейший прогресс. Это особенно характерно для классового общества, где «всякий шаг вперед в производстве означает одновременно шаг назад в положении угнетенного класса, то есть огромного большинства». Таким образом, реальное содержание прогресса — развитие общественных производительных сил человечества — реализуется в череде ограниченных и противоречивых форм. Если сегодня мы считаем эти формы неприемлемыми, все, что нам сообщается, — это то, что они устарели. Но это никоим образом не опровергает факт прогресса в целом.

Сегодня мы живем в мире, где уже достаточно развитые производительные силы борются с оковами частной собственности, так называемого «свободного рынка» и разделения мира на капиталистические национальные государства. Периодические экономические кризисы, империалистические войны и нарастающие ужасы изменения климата — все это свидетельствует о том, что при капитализме дальнейший прогресс человечества невозможен. Только ликвидировав эту уже более не дееспособную и умирающую систему, мы можем надеяться на освобождение человечества от кошмара, вызванного ее продолжающимся существованием. Но достичь этого можно только путем овладения гигантскими производительными силами, созданными миллиардами неимущих рабочих, которые в настоящее время живут при капитализме, посредством перехода к планированию глобальной экономики рациональным и демократическим образом. Короче говоря, дальнейший прогресс человечества означает не что иное, как конец самого классового общества и всех его пагубных атрибутов, и не в последнюю очередь, государства. Фридрих Энгельс писал в 1884 году:

«Мы приближаемся теперь быстрыми шагами к такой ступени развития производства, на которой существование этих классов не только перестало быть необходимостью, но становится прямой помехой производству. Классы исчезнут так же неизбежно, как неизбежно они в прошлом возникли. С исчезновением классов исчезнет неизбежно государство. Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с бронзовым топором».

Сегодня этот этап давно наступил. Условия для упразднения капитализма и установления социализма не просто созрели, они уже начали «подгнивать». Теперь мы должны бороться за то, чтобы сделать предсказание Энгельса реальностью и построить будущее свободы, реализации возможностей и надежд всего человечества.